Антонио Меркурио

«ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И ПЕРСОНАЛИСТИЧЕСКАЯ МЕТАПСИХОЛОГИЯ»

Мы находимся на таком изломе истории, когда необходимо по-новому определить, что такое человек. Те определения, которые были даны человеку религией, философией и наукой, больше недействительны. Глубокий кризис, охвативший все человечество, это не только кризис ценностей, это в первую очередь кризис самосознания. Об этом уже много раз говорилось. Если Бог мертв, то и человек мертв. Тот человек, который находил все свое содержание в божественном бытии, и на определении Бога строил определение самого себя и всю свою деятельность, этот человек — мертв.

Точно также и идеологии, производные от философии и науки, мертвы, как и люди, цеплявшиеся за них. Возникает необходимость сконструировать нового человека, но чтобы сделать это, нужно прежде дать ему новое определение. Определение можно уподобить каменному столбу на римских дорогах, обозначавшему пункт отправления и пункт прибытия. Эта отметина определяет горизонт и позволяет взгляду отдыхать, а уму задаваться вопросом: что там, за горизонтом?

Смерть Бога — это драма, но это же и освобождение. Расстаться с плацентой для ребенка, который рождается, — это драма, но вместе с тем — и освобождение, потому что только ценой этого отказа от старого он сможет дать развиваться своему телу, своим рукам и ногам. Если бы кто-то не захотел отречься от жизни в утробе матери, — понятно, что ему пришлось бы там и умереть. Таково условие жизни человека: рождаться вновь и вновь под страхом смерти. Причем, в момент перехода никто не может заверить человека в том, что его жизнь станет лучше после того, как этот переход совершится, вот почему каждое рождение — это драма.

Мы переживаем ужасную драму исторического перехода, который означен смертью Бога, и ситуация такова, что нам еще далеко до того, чтобы наслаждаться хождением на собственных ногах.

Но разум нам говорит, что если умирает Бог, то умирает и ужас, который он наводил своими угрозами. А если ценности обрушиваются, поскольку исчезает страх, то какова же была их цена, если они держались только на устрашении? Это были незрелые ценности. Освобожденный от ужаса человек способен найти ценности, которые станут, наверняка, лучшими по сравнению с теми, что были прежде.

С другой стороны, это давление страха Божия стало уже таким, что он стал невыносим и люди, в результате, стали отрицать всякую свою ответственность за какую-либо вину даже тогда, когда факты со всей неопровержимостью подтверждают ее наличие.

Как может стать лучше общество, состоящее из людей, не допускающих существования вины и ошибки? Каждый утверждает, что он неповинен и правда на его стороне, а вина и неправота всегда на стороне других. Но это вовсе не означает, что страх всеобщего суда изжит на самом деле, — вытесненный из сознательной сферы, он проник в сферу бессознательного. Никто не виноват, но все угнетены чувством вины. Очевидно, что в сфере бессознательного Бог еще не умер. Наоборот, «Я» превратилось в Бога и исполняет роль внутреннего преследователя, опережая смерть, суд и кару.

Даже если Бог мертв, вина продолжает существовать, потому что это не Бог теологов и философов определяет, что есть добро, а что — зло, но законы жизни, и тот, кто их нарушает, совершает преступление перед самим собой и перед жизнью. Законы жизни вписаны в саму суть человека, и невозможно преступать их безнаказанно, делая вид, что их не существует. Нет нужды называть Богом то, что является попросту законами жизни. То, что стоит делать, так это уметь признавать их и уметь следовать им. Признание законов жизни придает человеку, следующему им, достоинство и глубокий мир. Они отличны от моральных законов, от естественных законов, в том числе биологических; они являются тем, что регулирует становление человека на спирали эволюции. Их имел в виду Данте, кода писал: «Не для того нам жизнь дана, чтоб быть нам в ней скотами, а для того, чтоб знание и доблесть пронести». Опираясь на законы жизни, делается возможным выработать новое определение человека, которое будет действительно всегда и действительно для всех. Законы жизни обладают особыми характеристиками, которые отличают их ото всех других законов. Они предполагают не линейную логику, а диалектическую. Что я имею в виду? Мы лучше поймем это на примере. Быть внутри утробы матери девять месяцев (максимум десять) — это большое благо для нас. Но оставаться там дольше означало бы верную смерть. Получается, что то, что стоило делать до некоего момента «x», начиная с момента «y» делать уже не следует. Ибо то, что было благом до некоего момента, в следующий момент становится смертоносным. Если кто-то хочет продолжать жить, переходить от одного измерения бытия к другому, он должен уметь переворачиваться с ног на голову и вовремя покидать условия, которые вначале были для него идеальными, но теперь превратились в условия, ведущие к гибели.

Религия, философия, наука — они подобны материнской матке для человека, матке, играющей очень важную роль, но которую теперь надо покинуть для того, чтобы иметь возможность расти дальше. Покинуть матку совсем не значит покинуть мать, это лишь значить обрести ее в новом качестве. Религия, философия, наука, соединенные вместе и больше не противопоставляемые друг другу, — и есть та самая мать, которую надо найти в новом качестве после того, как оставлена матка. Это один из законов жизни.

Законами жизни в таком понимании специально занимается экзистенциальная персоналистическая антропология (ЭПА). ЭПА является новой дисциплиной, введенной мною, задачи же ее следующие: 1) объединить религию, философию, науку и искусство, сотворив из них нечто абсолютно подвижное, а не статическое; 2) открыть законы жизни, которые управляют становлением человека; 3) дать человеку определение как личности и как художнику собственной жизни; 4) создать оперативное пространство и экспериментальные методологии, которые позволили бы проводить эксперименты и выверять основные тезисы ЭПА.

К настоящему времени созданы следующие методологии в этом направлении: софия-анализ и софия-арт. Оперативных пространств — много. Назовем, в частности, София-университет в Риме (СУР) и около тридцати Институтов, связанных с ним, разбросанных по всей Италии и за ее пределами. В этих учреждениях берется в работу вся проблематика человеческого существования, от самой тяжелой, и находится ее разрешение, отличающееся иннновационным и творческим характером. Из всего этого можно сделать вывод, что ЭПА не является плодом деятельности одного единственного человека, ее основателя, но есть результат соборной работы многих и многих людей. Мой опыт жизни То определение человека, которое будет предложено здесь, не есть плод операций интеллектуального типа. Оно родилось из опыта моей жизни и для жизни и, вот уже почти 20 лет является объектом изучения и проверки в институтах СУР. Это определение впервые было представлено в моей книге: «Теория личности», опубликованной в 1978 году и переизданной в последующем. Из этого тома, который содержит некоторые лекции, прочитанные мной в 1975 году, я собираюсь взять наиболее существенные пункты с тем, чтобы в этой новой книге, являющейся собранием моих лекций 1978-79 годов, они были также представлены. В этом введении я хочу сделать объединенную экспозицию всего, чтобы дать читателю глобальный обзор моего пути и моих размышлений.

В ситуации, когда вера в Бога с каждым днем все больше теряет смысл, необходимо спасать веру в человека и поддержать то доверие, которое человек должен испытывать по отношению к себе самому. Бог не поддается определению, и какие-либо попытки определить его становятся причиной его смерти. Мой опыт жизни осенен открытием непримиримых противоречий, которые возникают из определения Бога как бесконечной любви и, в то же самое время, как абсолютного господина Вселенной и беспощадного судии живых и мертвых. Эти противоречия не только неизлечимы, но к тому же парализующе воздействовали на мою жизнь, как и на жизнь человека вообще. То, что человечество захотело избавиться от этого Бога, на мой взгляд, это наиболее предпочтительный выбор.

Чтобы придать больше ясности моему изложению, я считаю необходимым очертить вкратце историю моей жизни.

Более тридцати лет я рос под влиянием католической религии, той самой, которая проповедовала одновременно любовь и страх. Любовь Бога, который, чтобы искупить мои грехи, умер на кресте за меня, и ужас, наводимый этим же самым Богом, который ожидал меня на страшном суде, чтобы послать меня в ад или в рай — навеки вечные. Я жил в постоянном и непрерывном ужасе, который парализовывал всякую мою мысль и всякое мое действие, поскольку и то и другое, в любой момент, могло стать искушением и грехом. Я знал, что милосердие Божие бесконечно, но не исключалась и его месть. Его любовь носила всеобщий характер, но я знал, что если в обмен я не предоставлю ему всю свою душу и всю мою жизнь, мне не миновать ада.

Для этого Бога, возмущенного и уязвленного моими грехами и грехами мира, мое стремление компенсировать последствия моей греховной активности не имело никакого смысла. Я обладал силой ранить его, но не обладал способностью искупить свою вину. Ценностью обладала только способность к искуплению Иисуса Христа. Это значит, что в добре я ноль, во зле же я способен отправить Бога на распятие. Почему же мне приписывается способность только к негативному?

Теологи говорят, что Бог создал меня для своей славы. Мне никак не удавалось понять, откуда у Бога эта потребность в славе, и еще меньше мне удавалось понять необходимость такого людского страдания ради этой славы Божьей. У иезуитов есть девиз: «Во славу Божию!» Я был иезуитом целых 23 года.

Чтобы освободиться от этого Бога — любящего и терроризирующего, дающего и порабощающего, всепрощающего и неумолимого, который мне казался больше похожим на меня самого, чем на Бога, — мне пришлось затратить столько усилий, что Сизифов труд, по сравнению с моим, — это детская игра, а страх, который переживали преданные анафеме, — смешная вещь по сравнению с тем страхом, который пережил я. Только теперь, когда мне удалось вырваться из всего этого, я могу говорить об этом со спокойствием и заверить тех, кому еще только предстоит проделать этот труд, что игра стоит свеч, надо решаться и освобождаться.

Становятся понятными многие вещи, и начинаешь жить лучше. Видишь свойственную людям ненасытную жажду власти, их стремление овладеть жизнью других людей, улавливаешь тончайший привкус попыток проникновения в сознание человека с целью управления им. Начинаешь также понимать, каким одиноким и потерянным чувствует себя человек, когда лишается точки отсчета над ним, он не знает больше, что есть добро и что есть зло, не знает больше, откуда и куда от идет, не знает откуда ему почерпнуть силы, чтобы поставить под контроль свои неуправляемые страсти. Это все объясняет величие и ничтожество религий — всех без исключения, — как восточных, так и западных.

Можно ли сделать что-то, чтобы сохранить их величие без того, чтобы подпадать под влияние их ничтожества, после того, как миллионы человеческих существ уже пронесли их груз? Мой теперешний труд полностью посвящен решению этой задачи. Может быть, где-то в других частях света какие-то другие силы собираются для того, чтобы добиться того же самого. Жизнь знает, что ей нужно в каждую историческую эпоху, переживаемую человечеством и мы — ни кто иные, как слуги жизни. Человек как личность Не могу сказать, чтобы я сразу пришел к определению человека как художника собственной жизни. Я начал с того, что определил его как Личность. Открыв однажды, что нет никакого смысла в том, чтобы моя жизнь была посвящена содействию славе Божией, поскольку эта установка бессмысленна и пуста, я оказался вынужденным искать, чему еще могла бы быть посвящена моя жизнь. В то время — и сейчас отголоски этого еще остались — у всех на устах была тема «самореализации». Я чувствовал, однако, что в этой самореализации была заложена новая ловушка, и ловушка эта заключалась в том, что от поиска славы Божией можно было сделать переход к поиску собственной славы. Таким образом, я от одной пустышки перешел бы к другой, — разумеется, это не могло меня вдохновить. Самореализация не могла претендовать на то, чтобы стать истинной целью моей жизни. Глубоко прислушиваясь к себе, я обнаружил, что самой сильной моей потребностью было не просто реализоваться, но реализоваться как Личность, а это означало существеннейшим образом реализовать мою свободу и способность любить самого себя, любить других и быть любимым.

Надо сказать, что и термин «личность» был очень в ходу в то время. Рабочие заявляли собственным хозяевам: «Я — личность, а не вещь», то же самое говорили жены своим мужьям. Как первые, так и вторые хотели, чтобы их рассматривали как личностей, достойных уважения, а не как объекты обладания, — и были правы. Я чувствовал, однако, что все богатство понятия Личности не исчерпывается только необходимостью уважительного отношения к человеку со стороны других, но в большей степени оно содержит в себе необходимость уважения и любви к самому себе. Потому, что только на основе решения любить самого себя я способен уважать себя самого и обрести уважение со стороны других.

Первая существенная характеристика Личности, это способность любить самого себя, а не Бога или других, как меня учили. Но каково мне было признать эту истину, если вся христианская традиция, начиная со Святого Августина, учила о необходимости любить Бога и уничижать самих себя, учила, что любовь к самому себе есть ни что иное, как эгоизм? К этому добавлялось то, что финальный суд Божий весь вертелся вокруг того, насколько тот или иной человек продемонстрировал в процессе своей жизни способность любить, но не способность быть любимым и не способность любить самого себя. Для этого Бога ничего не значила моя глубинная боль из-за того, что я был объектом обладания моей матери, что я был рабом ее воли и оскоплен в каждом своем действии, которое не согласовывалось с ее устремлениями, явными и тайными. Какой Бог был обеспокоен тем, чтобы я был Личностью, а не объектом манипуляций со стороны матери? Открыть эту горькую правду было настоящим шоком для меня. Еще горше было понять, что Бога христиан не волновало то, что со мной делалось, тем более, что он мог быть только заодно с моей матерью, поскольку ее самым упорным желанием было сделать меня священником, чтобы я служил Богу и славе его.

Если я действительно хотел быть Личностью, а не только индивидуумом, который не является хозяином собственной жизни, потому что Бог, мать, государство, церковь и т.д. являются хозяевами его жизни, а он лишь инструмент в их руках, я должен был утверждать всеми силами своей души, что я есть цель, а не средство; целью моей жизни является собственное существование, а не чье-нибудь еще. Только таким образом я мог освободить самого себя от чувства вины, которым моя мама меня щедро наделила, с малых лет размахивая передо мной угрозой преисподней.

О том, что я называю «SE`» — Самостью , я еще скажу более развернуто в другом месте. К открытию Самости я пришел через долгие часы молитв и медитаций. Она стала моим неизменным спутником, моим внутренним «капитаном» в переходе от самых мрачных лет моей жизни к годам самым осиянным светом. Без ее помощи я никогда не смог бы так изменить свою жизнь, как я это сделал, не было бы тех трансформаций, которые сделали меня совершенно другим человеком.

Самость научила меня искусству любви к самому себе, той способности, которой я был совершенно лишен. Это нелегкое дело, которое требует недюжинной смелости и постоянной готовности к смерти и способности давать жизни распространяться и течь согласно собственным ее законам, а не тем, что диктуются страхом, гордыней или невежеством. Труднее всего в искусстве любви к себе достичь осознания, сколько ненависти скрывается внутри тебя, ненависти к жизни, ненависти к себе самому, а после того, как это открыто, понять глубинные причины этого и, разобрав, затем, их одну за одной, принять решения, в каждом случае свои, любить, а не ненавидеть.

Несколько легче, но также очень непросто реализовать собственную свободу быть, думать, действовать так, как это подсказывает Самость, ту свободу, которой противостоят чудовищное чувство вины и неописуемые страхи.

Но реализовать собственную свободу для меня означало на самом деле реализоваться как Личность, а не как вещь. Завоевывая свободу, я завоевывал в то же самое время свою истинную идентичность, которая была похоронена за веками деформаций и наростов, и давал возможность всплывать, день за днем, тому проекту, который содержался в моем глубинном «Я».

По достижении этого пункта мне стало понятным, какая связь существует между Святым Августином, который проповедовал самоотречение, Декартом, который предлагал мне определять самого себя как мыслящее существо и моей утраченной способностью любить самого себя и других.

Если человек соглашается с неким определением самого себя, и это определение полностью исчерпывается способностью мыслить («Cogito ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую»), то он неизбежно развивает только эту способность и оставляет в пренебрежении другие. Мы, дети ХХ века, очень преуспели в размышлениях и абсолютно не способны любить себя и других. Естественно, что причин у этого явления множество, и они не сводятся только к тому, какое определение нам дал Декарт, но не следует недооценивать и этого.

Держаться дефиниции человека, центрированной на его способности любить себя и других, это не только больше отвечает истине, но и является способом компенсировать негативное влияние Декарта и Святого Августина. Умение мыслить придает человеку несомненную ценность, но если рядом с ним мы не видим ценности, которая проистекает из способности любить себя и других, жизнь такого человека представляет собой печальное зрелище и движется к саморазрушению.

Огромный успех книги Эриха Фромма «Искусство любви» есть наилучшее свидетельство того, что то, о чем я пишу, имеет значение не только для меня, но и для многих других людей.

Чтобы обрести вновь способность любить, необходимо было преодолеть еще два больших препятствия, которые проистекали из христианского взгляда на любовь. Первое препятствие состояло в том, что любить других было необходимо, это обязанность человека, приказ, за которым стоит угроза расправы в случае его невыполнения: если ты не любишь, иди в ад. По этим понятиям, первоисточником которых являются евангельские стихи, касающиеся всеобщего суда (Евангелие от Матфея: 25, 31-40), наибольшая мотивация к любви создается страхом наказания, а не радостью осуществления собственной способности любить. Но страх исключает свободу и любовь без свободы — не любовь, а только благотворительность.

В настоящее время существует множество благотворительных организаций, но где же любовь в человеческих отношениях в том ее количестве, которое могло бы противостоять цинизму и насилию, пронизывающим современную жизнь?

Только при условии, что человек выйдет из-под влияния страха, он сможет вернуться к любви в духе свободы и сможет вновь открыть, что самая большая ценность, которую он ищет, не дается властью или деньгами, но только радостью от умения любить себя, любить других и быть любимым.

Другим камнем преткновения было то, что надо было любить всех, без возможности выбора, без того, чтобы говорить «да» или «нет», потому что каждый человек — это образ Христа. С этой обязанностью снова возникает полная неразбериха между тем, что такое любить и тем, что такое быть добродетельным. Можно быть добродетельным и готовым помочь кому-то, но невозможно любить кого-то неизвестного, если понимать под любовью стремление способствовать добру любимого человека и вместе радоваться этому добру. Любовь всегда предполагает свободный выбор, а не обязанность. Любовь требует отношений длительных, не скоротечных; предполагает глубокую встречу с миром другого. Эта встреча будет реальной только в том случае, если я действительно вышел из своего нарциссизма (из своей самовлюбленности) и нахожусь в этом контакте не из соображений бытия добродетельным в отношениях с другими. Только в диалоге с конкретным «ты», принятым в конкретности его потребностей и нужд, я могу удостовериться в том, что я способен выйти за границы своего «Я», чтобы подлинно подарить себя некоему «ты», — только в этой ситуации я могу быть уверенным, что реализую свою способность любить в манере, заслуживающей доверия и убедительно. Только в рамках реализации общего проекта во благо мое и других, я могу разобраться в том, кто достоин любви, а кто — нет. Суть человеческого существа Суть человеческого существа составляют два вида отношений. Первое — это отношения с самим собой, и другое — это отношения с «ты», с другими и с миром. Качество этих двух отношений создает качество человеческого существа.

Человек, которым обладают или который не принадлежит самому себе — не человек. Человек, не принадлежащий себе, не способен себя дарить. Человек, неспособный себя дарить есть бесплодное зерно, которое усохнет и умрет. Только по качеству моих отношений с «ты», с другими и с миром, я могу с уверенностью, без опасения, что я обманываю самого себя, судить о том, дарил ли я себя когда-то кому-то. От качества этих отношений зависит качество радости, которую я испытаю в своей жизни. Отношения с самим собой я строю на способности любить себя. Эта любовь к себе дает мне силу существовать в свободе от уз зависимости, помещающей источник моей уверенности вовне меня, а не внутрь меня самого. Именно эта любовь делает меня способным встречаться со смертью и преодолевать ее всякий раз, когда надо расстаться с прошлым, которое мною владеет; всякий раз, когда надо бросить в огонь мое пособничество воле того, кто хочет владеть мною, уверяя меня в том, в обмен на мою независимость я получу его защиту и надежность его любви.

Не следует путать эту любовь к себе с эгоизмом. Эгоизм имеет бесчисленное количество форм. Одна из них — это эгоизм тех, кто не хочет открыться процессу становления жизни. Все должно оставаться неизменным, согласно их желанию. Другая форма — это эгоизм тех, кто хочет возвыситься над другими. Еще одна форма — это не хотеть дарить ничего своего другим. Еще одна — дарить, чтобы потом лучше управлять другими. Еще одна — это эгоизм тех, кто утверждает: существую только я, другие не существуют. Любить себя значит принимать себя, а затем преображаться; преображаться значит умирать и потом воскресать. Эгоист никогда не хочет умирать. Любить себя значит знать и завоевывать радость, преодолевая боль. Эгоист никогда не откажется от своего удовольствия и не готов через боль обретать радость. Любить себя — это значит уметь преподносить себе дары. Эгоист способен делать себе только подарки. Подарки приносят удовлетворение человеку на материальном плане. Дары радуют человека на более глубоком уровне. Невозможно спутать любовь к самому себе и эгоизм. Слишком много отличий. Способности любить себя и других — как две руки одного человека. Никто добровольно не согласится оказаться без одной из них.

Лишь тот, кто умеет любить себя, способен полюбить. Тот, кто научился любить себя и делать добро для себя, знает, что такое любовь, и знает, как сделать доброе для других. Многие считают, что они любят, потому что они отреклись от себя и полностью предоставили себя в распоряжение другим. Эти люди не делают добра ни себе, ни другим. Они являются добычей чудовищной жажды обладания и лишают любовь какого-либо ее истинного наполнения. Эти люди отдают себе отчет в том, что их любовь не вызывает ответной любви, но обвиняют в этом неблагодарность других, а не фальшивость собственной любви.

Образ двух рук — это только сравнение. Но оно отражает то, что есть в жизни: способность любить других необходимым образом взаимосвязана со способностью любить себя. Это подтверждают и следующие наблюдения. На первое я уже намекал, говоря, что человек нелюбящий подобен стерильному семени и не производит жизни. Кто склонен любить себя воистину, тот вряд ли станет радоваться тому, что он бесплодное зерно. Он, конечно, захочет достигнуть полной зрелости, что предполагает самореализацию в качестве Личности. Реализация самого себя как Личности возможна только при наличии подлинной способности дарить себя другому и, таким образом, любить. Способность любить зависит полностью от способности любви к себе.

Второе соображение. Кто полностью себя любит, не может ограничиваться любовью к себе и к другим. Ему захочется также быть любимым. Ему захочется не только давать любовь, но и получать ее. Откуда же берется потребность быть любимыми? И как возможно получить любовь, если прежде ее не даст кто-то? Желание быть любимыми становится такой сильной потребностью, что заставляет по-настоящему полюбить других, потому что это единственная дорога к тому, чтобы получить любовь. Не все отвечают любовью на любовь, которую получают, это правда. Но также верно и то, никто не станет любить того, кто не любит. Нельзя назвать любовью то, что дают сильным мира сего только потому, что они обладают властью.

Если я хочу быть любимым кем-то, я смогу получить это, только используя свою способность любить и никаким другим путем. И всегда найдется, что усовершенствовать в моей способности любить, от чего ее очищать. Тот, кто считает, что любовь не должна предполагать ответной любви и никогда не должна быть «заинтересованной», тот подрезает собственное желание быть любимым в ответ и теряет, таким образом, стимул усовершенствовать свою любовь и делать ее все более сильной и действенной. Точно также тот, кто решил, что вознаграждение за свою любовь он получит на небесах, перестает заботиться о том, чтобы это произошло на земле и, таким образом, навсегда утрачивает возможность проверить, был ли он когда-то любим по-настоящему или нет. Он также теряет посыл к тому, чтобы вытаскивать других из их эгоизма и сделать их в свою очередь способными любить. В итоге получается, что он проявляет еще один вариант нарциссизма. Важно то, что я в порядке, и какая мне разница, что другие не умеют любить? Но так он превращается в пособника эгоизма тех, с кем он встречается, так взрастает садо-мазохизм, не растут ни он сам, ни другие. Ну и что за польза от этого человечеству?

Мы привыкли к тому, что наше общество состоит из малого количества святых и большого количества грешников. С моей точки зрения, это неправильное общество. Я бы хотел, чтобы моя жизнь стала вкладом в строительство общества, которое состоит из Личностей, а не из святых и грешников.

После этого долгого вступления могу сказать, каково же мое определение человека как Личности.

«Личность это объединяющий духовный принцип, наделенный свободой и собственной идентичностью, который нацелен на самого себя и ни на кого больше и составными элементами которого являются способность любить себя самого и способность любить других». Или более кратко: «Личностью является тот, кто способен любить себя, любить других и быть любимым, оставаясь свободным».

Свобода — это сущность любви, и тогда, когда речь идет о любви одного партнера к другому, и тогда, когда речь идет о любви к другим, и тогда, тогда речь идет о любви родителей к детям и обратно.

Любовь в любой из упомянутых форм есть способность дарения и способность принимать дары, чтобы дарить снова. Если я не располагаю свободой распоряжаться собой, я не свободен и дарить себя. Если кто-то силой завладевает мной, угрожая мне, шантажируя меня или каким-либо другим образом, моя воля перестает быть свободной в решении, что мне делать с собой или своими вещами. Если я не могу свободно принимать решения принадлежать кому-то или дарить себя кому-то, я никогда не буду цельным в том, что делаю. Всегда будет отсутствовать некая часть меня, часть наиболее ценная: мое свободное решение, то, что и делает меня Личностью и делает отличным от раба или животного. Рабы и животные не могут преподносить даров. Разве что лошади, после того как стали домашними животными, являются исключением из этого правила.

Долг любить детей или родителей, если эта любовь не есть акт свободной воли, превращается в рутину и жертву и никогда не будет даром, идущим от сердца.

Кто дарит себя и не оставляет за собой права перестать это делать, перестает быть Личностью и превращается в частную собственность другого. Кто отказывает себе в праве забрать себя обратно, не в состоянии и подарить себя еще раз, и если способность дарить исчерпывается, любви нечем больше питать себя. И поскольку свободу дарить себя и свободу забирать себя обратно не так-то легко завоевать и поддерживать, постольку любовь сделалась так редко встречающейся вещью в мире.